«Средь суеты и рутины бумажной в каждой судьбе возникает «Однажды…»
Когда-то я мечтала быть учителем начальных классов, а в подростковом возрасте грезила преподаванием истории нашей великой страны. Точные даты памятных событий я запоминала с трудом, но судьбоносные повороты в жизни Отечества прекрасно знала в хронологическом порядке. Увлекаясь дополнительной литературой из жизни российских царей, хлынувшей в середине девяностых годов прошлого столетия на полки книжных магазинов, я не переставала удивляться талантам многих из них. Однако в обычной школе, где я училась, образовательный процесс в области истории по старинке сводился к советским принципам, согласно которым, причинами всех бед страны были исключительно императоры, угнетающие бедный, несчастный российский народ.
Учительница истории Маргарита Федоровна была женщиной волевой и очень властной. Когда я завершала обучение в школе, мне казалось, она была невероятно пожилой, хотя на самом деле в ту пору ей едва стукнуло сорок. Она туго затягивала пучок волос на своей голове, носила огромные очки и всегда густо пахла розовым маслом. Несмотря на то, что после распада Советского Союза учебники истории России претерпели существенные изменения, Маргоша (так за глаза мы называли своего учителя) сопротивлялась новому прочтению старых событий и готовилась к урокам, исключительно руководствуясь своим социалистическими убеждениями.
Иногда её жаркие речи о великой миссии революционеров пугали меня. В них историчка с особым остервенением убеждала наши неокрепшие души в правильности поступков декабристов 1825 года, планирующих уничтожить всю императорскую семью, включая царевичей и царевен, живущих за границей; восхваляла Игнатия Гриневицкого, убившего императора Александра II; восхищалась Яковом Яровским, лично руководившим казнью семьи императора Николая II. Мне казалась странной её яростная ненависть к главам государства, которые развивали и любили свою страну. Особенно поражала злоба к последнему императору России, чьи останки усердно начали искать в начале девяностых годов прошлого века. В то время как по телевизору в новостях диктор рассказывала о проведении генетической экспертизы и планируемом последующем захоронении останков семьи Николая II в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга, Маргарита Федоровна не унималась и на каждом уроке твердила о гениальном решении свергнуть царя таким чудовищным способом.
Однажды я не выдержала и решила поспорить с учительницей. Подняв руку на контрольном опроснике, я высказала своё мнение по поводу кровавой расправы над царской семьей. Нюансы дня казни больше не были под грифом «секретно», поэтому мне не составило особого труда подобрать материалы и рассказать о беспорядочной стрельбе 17 июля 1918 года в Ипатьевском доме, добивании беззащитных людей штыками, мародерстве и бесчеловечном уничтожении трупов с использованием серной кислоты…
Одноклассники слушали меня, раскрыв рот. Впечатлительные девчонки хлюпали носами, даже отпетые хулиганы затихли. Маргарита Федоровна вдруг стала кричать на меня и потребовала выйти из класса. Я попыталась объяснить, что такая жестокость не может быть оправдана, даже если речь идет о плохом правителе, но Маргоша вскочила из-за стола и выбежала в коридор. Девчонки стали шушукаться, мальчишки крутили у виска. Спустя несколько минут меня вызвали к директору.
Пожилую некрасивую женщину с водянистыми глазами и седыми волосами, собранными в пучок на затылке, звали Сталина Игнатьевна. Она руководила нашей школой, казалось, сто лет, имела уйму наград за особые достижения в области образования, давно перестала преподавать уроки и, откровенно говоря, испытывала личную неприязнь к детям любого возраста, которую даже не скрывала. Увидев в проеме двери мое лицо, она сморщилась и предложила зайти. Назвав меня по фамилии, директриса глубоко вздохнула и скрипучим голосом, похожим на несмазанную карусель, стала вещать об уважительном отношении к учителям. Я попыталась доказать, что на уроке просто отстаивала свое мнение, но Сталина Игнатьевна стукнула костлявой рукой по столу и потребовала замолчать. Мне осталось опустить глаза и дослушать её нудный монолог.
Оказалось, что кроме исторички на меня жаловались учителя информатики, литературы и английского языка. Старая шепелявая преподавательница вычислительной техники оскорблялась, когда я отказывалась тренироваться печатать тексты на картонке с изображением клавиатуры. Ведь главное в этом занятии было запомнить местонахождение букв, чтобы потом, в будущем, с легкостью пользоваться настоящим компьютером. Я сопротивлялась составлять бесконечные блок-схемы, состоящие из квадратиков и стрелочек, и наотрез отказывалась учить язык программирования, о котором сама информатичка имела смутное представление. Услышав эти претензии, я засмеялась и стала объяснять всю глупость этих занятий. Директриса злобно посмотрела на меня и заявила: «Но ты же знаешь, у школы нет денег на приобретение компутеров». «Значит, нужно придумать другие занятия на этом предмете», – резонно заявила я. Сталина Игнатьевна сама с трудом понимала необходимость этого предмета, поэтому заострять на данной жалобе внимание не стала и перешла к литераторше.
Претензия этого учителя состояла в том, что я имела наглость не согласиться и поспорить с ней о сюжете и главных героях романа Михаила Булгакова «Собачье сердце», некоторое время назад включенного в школьный план внеклассного чтения старшеклассников. По мнению учителя литературы, роман был посвящен жестокому обращению с животными, наглости недобитой интеллигенции и недопустимому пренебрежительному отношению к людям, которые строили новую страну. Откровенно говоря, одноименная экранизация романа режиссером Владимиром Бортко, вышедшая на экраны в конце восьмидесятых годов прошлого столетия, мне нравилась больше первоисточника, но согласиться с доводами учителя я не могла. На том уроке я пыталась рассказать, что поняла горечь и душевную боль профессора Преображенского, осознавшего, какая разруха ждала впереди Великую державу, когда к власти пришли «шариковы», уровень интеллектуального развития которых был равен собачьему. После этих слов прозвенел звонок, прекратив наш спор.
«Понятно, а чем тебе Яна Карловна не угодила? Почему она вечно ходит в слезах после занятий в твоем классе?» – язвительно спросила Сталина Игнатьевна. «Ничем, только тем, что она учитель не английского, а немецкого языка», – глубоко вздыхая, ответила я.
Мне хотелось рассказать директрисе о том, как проходили наши занятия в сопровождении немецких высказываний учителя, но немолодая женщина, порядком уставшая от моих речей, потребовала замолчать и без родителей в школу не возвращаться.
Я встала со стула, вышла из кабинета и поплелась в гардероб, чтобы забрать куртку и отправиться домой. Мне хотелось «помягче» подготовить родителей перед походом к директору, но школьная секретарша опередила меня и позвонила маме на работу, сказав, что завтра будет решаться вопрос о моём исключении из школы. Вечером разразился настоящий скандал.
Сначала родители кричали на меня, требовали объяснений, которые им совсем не понравились, потом стали стыдить и рассказывать, как сами всю учебу «висели» на доске почета и считали школу вторым домом, уважали учителей и боялись расстроить своих родителей. Потом отец «перешел» на мой внешний вид, который, по его мнению, не соответствовал образу школьницы. Я кричала в ответ, что школьную форму давно отменили. Он вышел из себя и переключился на маму: «Это ты её распустила, потакаешь всему, книжки какие-то гадкие разрешаешь читать, помаду покупаешь, в парикмахерскую водишь. Допрыгалась. Теперь твоя дура будет всю жизнь полы мыть». Мама расплакалась, отец вскочил с дивана, словно ошпаренный, и отправился в спальню, громко хлопнув дверью.
Мне было очень обидно за то, что родители встали на сторону учителей, но слезы мамы вызывали в моём сердце нестерпимую боль. Я присела рядом и попросила её успокоиться. «Мамочка, ты же всегда учила меня думать. Так в чём я теперь виновата?» – осторожно спросила я. «Девочка моя, – заикаясь от слез, сказала мама, – ты не сможешь изменить весь мир, но тебе испортить жизнь эти люди сумеют. Я прошу тебя, перестань спорить, прими всё как есть и окончи школу». Мне хотелось многое объяснить, но глядя на страдания мамы, я утвердительно кивнула и пообещала больше не конфликтовать с учителями.
Весь следующий день я не могла найти себе место, на уроках была рассеянной и не могла дождаться вечера, чтобы услышать историю, как прошла встреча родителей с директором. К моему удивлению оба вернулись в прекрасном расположении духа и сообщили, что всё уладили. После ужина я осталась на кухне и попросила маму сообщить подробности. Она посмотрела на меня и сказала, что вместе и директором была завуч по учебной части, которая преподавала нам физику. С Ольгой Степановной у нас были очень натянутые отношения, но она вдруг почему-то встала на мою защиту и сказала, что видит во мне интересного человека, способного думать и развиваться. Отец, услышав слова похвалы, сменил гнев на милость и перед сном сообщил мне, что не держит на меня зла.
Мне пришлось исполнить слово, данное маме, и прекратить спорить с учителями. Как и все, я тыкала в картонную клавиатуру, молча принимала приливы агрессии Маргоши и немецкую речь Яны Карловны на уроках английского языка, морщась, слушала критику в адрес творчества и образа жизни Сергея Есенина и не могла дождаться последнего звонка.
Получив заветный аттестат, я отправилась в педагогический институт. Мне казалось, что, став настоящим учителем, я смогу многое изменить в школе. Но на этом пути меня ждали нешуточные препятствия. Первый экзамен был по русскому языку, мы писали сочинение на заданную тему. В том году свои мысли абитуриенты должны были изложить про героев нашего времени в русской литературе. Я обрадовалась этому заданию и с воодушевлением приступила к испытанию, взяв за основу комедию в стихах Александра Грибоедова «Горе от ума». Мне казалось, красноречивые монологи главного героя Александра Чацкого, в которых он не стесняясь критикует московское окружение за пустое проведение времени и предсказуемую глупость, его ирония над людьми, готовыми лебезить и преклоняться перед начальством, чтобы заслужить высокое положение в обществе, являлись настоящими героическими поступками для человека того времени. Несколько часов прошли на одном дыхании. Завершая работу, я снова проверила сочинение на грамотность и отдала экзаменационной комиссии.
В отличие от школьной методики оценки сочинения в институте отметки за его содержание и ошибки плюсовали, делили пополам и ставили итоговый результат. Для прохождения в следующий тур нужно было получить хотя бы тройку, но, чувствуя свой потенциал, я была уверена, что с этим экзаменом я справилась на отлично. Однако моя фамилия была указана в списках, получивших трояк.
Я не могла поверить своим глазам и решила, что приемная комиссия допустила ошибку. В деканате мне объяснять ничего не стали, предложили лучше готовиться к следующему испытанию, посвященному истории России. Лишь пожилая женщина в углу кабинета сообщила: «Деточка, тебе повезло, что за грамматику твое, так сказать сочинение, получило четверку, а содержание бреда, который ты написала, нами было оценено на два шара». «Господи, какой бред, какие шары?..» – хлюпая носом, спросила я. Старушка встрепенулась и закричала: «Что, представитель уродского поколения, вам Василий Теркин не герой, «А зори здесь тихие» – не книга о патриотизме? Мересьев просто чокнутый инвалид?» Я растерялась на мгновение, а потом опомнилась и ответила, что тема сочинения не была посвящена Великой Отечественной войне. «Ничего святого! Ты хоть была комсомолкой?» – трясясь от гнева, закричала женщина. «Простите, но причем тут святость и комсомол? В Советском Союзе Бога не было», – язвительно ответила я. Окончательно потеряв самообладание, женщина вскочила с места и прокричала: «Пошла вон, мерзавка!» Позже я узнала, что со мной разговаривала доцент кафедры русского языка и литературы педагогического института.
Спустя несколько дней я пришла на экзамен по истории Отечества. В коридоре перед аудиторией толкались абитуриенты и ждали своей очереди. В «пыточную» запускали по десять человек. Я шла в третьей десятке. Трясясь от волнения, я потянулась за билетом, перевернула его и с восторгом обнаружила два вопроса, которые знала назубок. Первый был посвящен правлению императрицы Екатерины II Великой, второй вопрос был связан с политикой Никиты Хрущева.
Вспомнив главные заслуги императрицы, на бумаге, выданной приемной комиссией, я написала: расширила империю путем завоеваний и дипломатии, сделав её одной из ведущих держав Европы; провела серию важных реформ в сфере образования и эффективного правления государством (губернскую реформу); освободила российских дворян от обязательной военной или государственной службы; занялась прививанием от оспы, и сама вакцинировалась первой; стала создателем крупнейшей коллекции изобразительного искусства, ставшего основой музея «Эрмитаж», привлекла к управлению государством и вооруженными силами талантливых людей. Остальное я планировала рассказать без шпаргалки.
Про Хрущева мне вспомнилась провальная аграрная реформа, но пришлось «откинуть» негатив и записать его главные заслуги: про строительство крупнейших предприятий, жилищную и пенсионную реформы, развитие ракетостроения и первый полет человека в космос.
Потратив время, отведенное на подготовку, я собиралась предстать перед комиссией, состоящей из пяти педагогов, но во второй половине дня преподаватели изрядно устали и для ускорения процесса принятия экзамена решили разделиться, чтобы по одному принимать каждого абитуриента. Мне досталась несимпатичная женщина средних лет, одетая в строгий черный костюм.
Уставшими глазами она взглянула на мой сияющий вид и предложила присесть напротив. В аудитории начался гул: каждый претендент на место в институте пытался очаровать своего «судью», стараясь громче обычного отвечать на вопросы. Я немного растерялась, но не собиралась сдаваться. Громко прочитала первый вопрос и начала свое повествование. Женщина стала стряхивать перхоть с отложного воротника своего пиджака и, не глядя в глаза, протяжно в нос сказала: «Давайте ко второму вопросу». «Но ведь я ничего не успела рассказать, я готовилась и по праву считаю эту женщину самой великой правительницей страны», – возмущенного ответила я. «Чтооо?!» – зашипела преподаватель. – Распутная немка, которая незаконно зашла на престол и рожала от кого попало без брака, меняя любовников как перчатки – великий правитель?!» «Причем тут её личная жизнь?» – неуверенно сказала я. «Уважаемый абитуриент, – ядовито процедила экзаменаторша, – или вы рассказываете про достижения Никиты Сергеевича Хрущева, его заслуги перед Отечеством, или потрудитесь покинуть аудиторию». Я посмотрела в глаза педагогу и поняла, что больше не хочу быть учителем истории, встала со стула и пошла к выходу. Преподавательница что-то говорила мне в след, но её слова утонули в шуме правильных ответах покладистых абитуриентов.
Я вышла из института, посмотрела на здание, в котором мечтала учиться, и, едва сдерживая слезы, отправилась домой. Мои мечты разбились вдребезги, душу охватило отчаяние. Я вспомнила слова отца про судьбу поломойки и зарыдала. Мама, вернувшись с работы, сильно испугалась, она подумала, что меня кто-то ударил, и пыталась отыскать на моем лице следы побоев, но, услышав горький рассказ об экзамене, сказала: «Не отчаивайся, значит это не твоя судьба».
С тех пор прошло четверть века. Жизнь я не связала с учительством, но благодаря упорству и уму смогла стать хорошим специалистов в своём деле. Я наблюдала, как менялась страна и учебники по истории, всем сердцем радовалась фильмам и передачам, посвященным династии Романовых, впечатлялась техническому оснащению современных школ и технологическому прогрессу в целом. С возрастом в моей душе не осталось обид на учителей и педагогов, которым, уверена, самим было несладко перестраиваться и переучиваться в эпоху перемен, но я не ищу с ними встреч. Однако они, случайно увидев меня на улице, с жаром приветствуют меня и утверждают, что всегда знали о моих талантах и были уверены в будущих успехах.
Ариша ЗИМА